Колмогоров и шкаф
«Душным летним вечером он, в элегантном белом костюме и с рюкзаком за спиной, сошел с пригородного поезда и двинулся пешком к своей загородной даче. Вскоре его остановил патруль, посчитавший, что белое пятно на фоне асфальта может служить хорошим ориентиром для вражеских самолетов. А.Н. снял костюм, сложил его в рюгзак и пошел дальше в трусах. Конечно, следующий же патруль задержал его как возможного диверсанта-парашутиста.»1 «He was immediately transported to the Security Service Building.»2 — Николай Н. Ченцов
Сегодня мне снилось, что меня и ещё другого мужчину и одну женщину (оба молодого возраста, кажется что были моими друзьями) арестовали и держали в здании, которое было гостиницей для легко психически больных и, за одно, чем-то вроде следственного заведения. У нас была совместная комната на троих, и мы ходили кушать в зал на другой этаж. Никто над нами не издевался, и даже не особо нас контролировал, но было понятно, что из территории этого здания не выбраться, а за наше преступление (которое не было явно определённым, хотя кажется, что как минимум учитывало доказанное инакомыслие) мы обречены на смертную казнь. Всё это происходило как-бы в тридцатые годы, и это было крупное здание сталинского строя, в которое (и в окружающий его парк) приходили школьные туры пионеров. Всё здание было очень красивое, чистое, и даже торжественное – белый мрамор, красные флажки в окнах, красиво заведённый парк с дорожками и растениями. У пионерской группы доминировало радостное настроение с элементами праздничного восхищения и молодёжной психофизической бодрости – я чётко это чувствовал, всё в очень большом контрасте с моим грядущим скорым будущем. Я даже присоединился к одному туру, во время его прогулки по парку, но мне было понятно, что у въезда на территорию этого заведения стоят красноармейцы в военных шлемах и с ружьём, и всех чётко проверяют, так что мне этим способом не выбраться, а только ускорю грустный финал. Я вернулся в нашу комнату, а там вижу что эта девушка и мой друг уже собрали все вещи в рюкзаки, и что ещё только мои вещи остались не собранными. Я понял что это обозначает, что пора сдавать номер, и скоро нам будет уже конец. Пришёл тоже какой-то человек, чтобы проверить, оставили ли мы всё в этом номере без ущерба. Всё очень спокойно, по человечески, вот обычный рабочий день, без всякого намёка на то, что нас ждёт. Я начал думать как ещё можно выбраться от сюда. Я подумал о санитарном узле, но понял, что мне там не пробиться. И тогда я понял, что единственный выход, это чтобы кто-то высокопоставленный за нами вступился.
И тут вдруг я вспомнил, что я – Жегин, а эта девушка – это моя жена, и что я с юной молодости являюсь другом Колмогорова, который в текущее время был уже высокопоставленным академиком. И я решил, что надо сделать так, чтобы он за нас вступился там где надо. То, что произошло дальше имело очень странную конфигурацию во времени. Я знал, что разговор с Колмогоровым состоялся, – какой-то общий друг был посредником между нами, – и Колмогоров согласился за меня вступится, причём явно ничего не потребовал в обмен, но неявно чувствовалось, что он хочет, чтобы я ему за это дал довольно серьёзный выкуп. И тут я возвращаюсь в свою квартиру, в которой я жил до ареста. Там в ней старые, реальные, дореволюционные, деревянные мебели, и вижу, что кто-то, ещё до моего прихода, перебросил все мои вещи, и старался утащить большой шкаф (я застал его стоящим уже не в квартире, а перед входом в неё), но это ему не получилось, так как шкаф был слишком тяжёлым. И тогда я вспомнил, как когда-то Колмогоров сказал мне: «у тебя очень хороший старый шкаф в твоём горном доме». Причём было для меня непонятным, почему кто-то старался мне украсть шкаф с городской квартиры, если Колмогорову нравился шкаф находящийся в горном доме. Так или иначе, было понятно, что отпущение меня (и кажется что остальных, а как минимум этой девушки – моей жены) было завязано на том, что Колмогоров ожидал определённой взаимности, которую надо было ему принести, даже если, возможно, он сам себе её хотел взять (чьими-то руками) и это не получилось. Странность чувства времени заключалась в том, что от моего текущего соглашения на то, что я сейчас, то есть уже после увольнения, буду готов отдать этот шкаф (и может ещё что-то), зависело прошлое решение Колмогорова, которое он как-бы дальше решал принять-или-не принять в прошлым, которое становилось тем способом запутанным параллельным настоящим. Но самое большое впечатление на мне сделала даже не та, неприятно грядущая, запутанность временных путей, а то, какое высокое качество имели вещи, среди которых я жил до моего ареста. Всё было с настоящих материалов, без никакого пластмасса, склейки, и так далее. Я понял, что выкуп который хочет получить за меня Колмогоров, на прямую связан с цивилизационной деградацией качества всех вещей ежедневного быта, и что такое качество, какое имеет на пример этот шкаф, сейчас уже очень большая редкость – и в этом заключается его ценность. За одно я понял, что такое рассуждение про качество вещей невозможно, в именно этих деталях, в тридцатые годы, так как качество вещей тридцатых годов ещё было очень реальное. И вот тогда меня потрясло, что Колмогоров из прошлого дальше параллельно настоящий, а я являюсь узником его дальше решающегося решения, при выкупе определённым из-за будущих причин.
5.IV.2024, Бжезьно
1 Николай Н. Ченцов, 1993, Это непостижимое влияние Колмогорова, в: Ширяев А.Н. (ред.), Колмогоров в воспоминаниях, Физическо-математическая литература, Москва, стр. 573–582.
2 Nikolaĭ N. Chencov, 1990, The unfathomable influence of Kolmogorov, Ann. Statist. 18, 987–998.